Периодически бывая на российском телевидении, я был поражён беспрецедентными мерами, предпринятыми по охране парижских медиа.

В отличие от спокойных, чуть будто бы стёртых и непритязательных российских полисменов (так и не переставших быть, на самом деле, обычными милицанерами), французская сторона выставляет в тех же обстоятельствах двухметровых раскаченных громил в гражданской одежде; правда, в отличие от наших стражей правопорядка, очень приветливых и улыбчивых.

После отлично оборудованного поста на первом этаже французского TV (документы проверяют на улице, потом, по одному, гостей запускают в автоматически закрывающуюся бронированную дверь, далее гости проходят через рамку) я думал, что на этом всё прекратится, но с удивлением обнаружил чернокожих охранников в пиджаках, стоящих возле… каждой двери на этаже, где располагалось телевидение. Возле каждой, говорю вам, двери.

Вообразите себе: мы идём по коридору, и там, собранные и внимательные, на нас смотрят высокие секьюрити. Они весь день так стоят и ни черта не делают. Я бы удавился от тоски или сам взял кого-нибудь в заложники на третий день работы.

Когда прогрессивно мыслящие граждане видят такое в России, они кривятся и удивляются (а я раздражаюсь, потому что в Советском Союзе не было никакой необходимости в целой армии охранников). Но я представления не имею, какую реакцию вызовет у них ещё более суровое положение дел во Франции. Ок, российская власть не всегда может защитить своих граждан от террористической угрозы — но разве французская власть может? Впрочем, ах, мы забыли ответ прогрессивного человека: «Я отвечаю только за собственную страну».

Французские журналисты напоили меня кофе, припудрили и сказали, что программа будем посвящена юбилею русской революции. Мне было без разницы. По крайней мере, я так думал, что мне без разницы.

Программа шла в прямом эфире. Ещё за минуту до включения камер журналисты смеялись и шутили со мной, но прозвучал звонок, и в лицах ведущих (их было трое, две дамы и один мужчина) появилась какая-то, поначалу мной не замеченная, суровая собранность.

Ведущие произнесли несколько трескучих слов о том, что в студии находится автор большой книги про советские лагеря, что-то ввернули про Солженицына и запустили на экран специально подготовленный ролик обо мне.

Ролик начался с удивительной новости: неожиданно для меня выяснилось, что я родился в рязанской деревне, находящейся, цитирую, «неподалёку от Монголии» (на миг мелькнула карта, где действительно была изображена Монголия, и где-то неподалёку — точка моего рождения, то есть они явно не по дурости это сообщили, а какой-то их редактор готовился, смотрел карты и всё такое; объяснить случившееся можно только одним: это были карты примерно 1236 года — когда Батый шёл на Рязань).

Далее сообщалось, что моя семья впала в нищету во время перестройки — рассказ сопровождал видеоряд, где совершенно непотребного вида тётки в отвратительных пальто и в ужасных платках то ли стоят в очереди, то ли делят продуктовые талоны (одновременно за кадром звучало «…мама Захара Прилепина много работала…» — то есть у зрителя не могло сложиться никакого другого впечатления, что это именно моя мама и была на экране в таком непотребном виде).

Потом французскому читателю сообщили, что я воевал в Чечне (видеоряд: я сижу с пулемётом, а за спиной у меня они старательно нарисовали пылающий огонь — ну, типа, там, где я прошёл, всё сгорело и остался лишь пепел).

Затем рассказали, что я боролся против режима Путина вместе, ой-вэй, с Немцовым и Политковской («На сегодняшний момент они оба убиты», — мрачно сообщил диктор, и я понял, что пора просить политическое убежище во Франции, потому что я остался один и только чернокожие секьюрити в коридоре могут меня спасти от «кагэби»).

Впрочем, далее ситуация исправилась и французы сообщили, что теперь я взял в руки оружие на Донбассе, и более того, обучаю стрельбе своих детей: следом мелькнула фотография моей дочери и главы ДНР Александра Захарченко на полигоне, из чего даже самый наивный зритель мог сделать вывод, что перед ним сеть террористов, куда втянуты и дети, а за всем этим, естественно, стоит Путин, убивший Немцова и Политковскую.

Ролик благополучно закончился, и разговор потёк по вполне ожидаемому руслу: правильно ли они понимают мой роман как метафору целой России, по-прежнему находящейся за колючей проволокой? Как я отношусь к аннексии Крыма и к повсеместному нарушению прав его жителей, задержаниям и пыткам свободолюбивых крымских татар и поруганных украинских граждан, не знающих теперь, как им выбраться из огромной тюрьмы, располагающейся неподалёку от Монголии? И т. д, и т. п., и т. д.

На моё счастье, вся эта комедия закончилась через 10 минут. Я ушёл не попрощавшись. Впрочем, и они не побежали за мною, стремясь, по французскому обычаю, проводить гостя со всеми почестями.

Приехавшие со мной мои французские друзья, наблюдавшие всё это представление, извинились и озадаченно сказали, что никогда и ни при каких условиях французские журналисты не будут так разговаривать с американскими писателями. Что бы ни сделала Америка, кого бы она ни бомбила, ни сажала, ни давила и ни унижала — никогда с ними такое не позволяется.

Но так как французы традиционно любят Россию и крайне интересуются ей, такой способ обращения с русскими демонстрирует в их случае, скорей, признание и тёплые чувства, пояснили мне.

Ну да, ну да, соглашался я.

Я и сам это давно знал.

По большому счёту, мне было всё равно.

Впервые я приехал во Францию в 2005 году, с романом о чеченской войне. Тогда творилось примерно то же самое: как вы смеете?!? — спрашивали меня французы. — Что вы творите?!?

Но прошло два-три года — и французы в целом забыли о чеченской войне; разве что аномальное количество книг об Анне Политковской, заполонивших французский рынок, хоть как-то напоминали об этих событиях.

Спустя три года они встретили меня теми же вопросами: зачем вы напали на Грузию, как вам не стыдно? (В их СМИ информация шла только в одном ключе: Россия вероломно атаковала Саакашвили).

Но тема Грузии завершилась ещё быстрее.

Так же, спустя два-три года забудут они про Крым и Донбасс, и только уверенность в том, что Россия — это такая территория за колючей проволокой на краю Монголии, не оставит французов никогда.

…Мы добрались на такси до нашего издательства, по дороге я привычно наблюдал, как много нищих на улицах Парижа — с маленькими детьми, с собаками, целыми семьями, раскладывающих одеяла на тротуарах, чтобы спать, — таких жалких нищих я не видел в России с конца 90-х годов. В издательстве нас ждал очередной журналист, который вполне традиционным образом начал разговор:

— В Советском Союзе был репрессирован каждый пятый гражданин…

— То есть, вы хотите сказать, что репрессиям подверглись не менее 50 миллионов людей? — спросил я.

— Да, у меня такая информация, — спокойно и с достоинством ответил он.

— Увы, это не так, — сказал я. — Количество репрессированных в СССР, по самым щедрым показателям, не превышает трёх процентов от числа населения. Что не умаляет нашей трагедии. Но не стоит её преподносить в астрономических координатах — это, в конце концов, отдаёт какой-то безобразной пародией.

— Я уверен, что моя информация верна, — спокойно ответил француз.

«Ну, только если считать вместе с погибшими от монгольского ига», — подумал я, и мы начали наш разговор. И прекрасно, между прочим, поговорили.

И потому, что он задавал отличные и умные вопросы о моей книге.

И потому, что я очень люблю Францию.

А Франция действительно очень любит Россию. Особенно она любит жалеть Россию, но это не беда. Жалость — хорошее чувство, оно возвеличивает человека, в том числе и в собственных глазах.

Всякий раз я провожу в Париже своё счастливейшее время. В этот раз — тоже я был спокойно и уверенно счастлив.

Французы как раз в эти дни решали, что им делать с художником Павленским: посадить в психушку, посадить в тюрьму или отпустить.

И знаете, что их больше всего мучило в этой истории? Мне перевели статью в одной из крупнейших французских газет.

Французы писали там: если мы посадим его в тюрьму — русские будут смеяться над нами, что мы обвиняли их в тоталитаризме, а сами ведёт себя точно так же. Но если мы отпустим его, русские будут смеяться, что мы такие слабые, а художник Павленский снова что-нибудь подожжёт!

У них была дилемма. И мерой вещей выступали русские.

Проходя мимо книжных магазинов, я видел, что целые полки там уложены литературой о 1917 годе: на обложках красовались лица Ленина, Сталина или разделённые лица, где половина головы Ленина соединялась с половиной головы Путина, затем половина лица Сталина соединялась с половиной лица Путина.

Не хватало там только книг про Монголию.