.
29 сентября 1941 года в Бабьем Яру начались массовые расстрелы евреев, а позже — коммунистов, цыган и советских военнопленных. Расстрелы на окраине Киева стали на тот момент самой масштабной по количеству жертв фашистской акцией.
Одна из 29 выживших во время расстрела евреев в Бабьем Яру в 1940-х, Раиса Майстренко, вспоминает, как это было:
— 29 сентября 1941 года в оккупированном нацистами Киеве в Бабьем Яру начались массовые расстрелы мирного населения. За два дня убили более 30 тысяч евреев, не считая детей — их расстреливали, не считая. Всего за годы войны в Бабьем Яру были расстреляны более 150 тысяч человек. Среди тысяч тех, кто оказался в Бабьем Яру, чудом удалось спастись всего 29-ти.
Среди расстрелянных должна была быть и Раиса Майстренко — трёхлетняя дочь еврейки и украинца. Сегодня ей за 70, но она в деталях помнит тот первый день расстрелов, когда ее дед-еврей приехал к своей дочери на подводе с лошадьми:
«Рано утром надо было идти в район Бабьего Яра. Украинские родственники были категорически против. А за невыполнение — расстрел. За покрывательство — тоже. Дедушка Мейер приехал: „Беда, нас объединяют. Циля, собирайся, поехали вместе! Как потом с двумя детьми добираться будешь?“ Уговорил маму.
Украинские бабушка с дедушкой сказали, что внука от первого папиного брака не пустят: „Вот с Раечкой поедешь, устроишься, а мы потом тебе мальчика привезём“.
Знаете, мне иногда такие каверзные вопросы задают: почему евреи безропотно шли в Яр? Да евреи не знали! В том районе была узкоколейка, поэтому люди думали, что их будут вывозить в гетто какое-то!
Белые дедушки
Сели мы в эту подводу: на ней сидели несколько стариков, но в основном — дети. Около 20 человек всего. Игрушки были. Мы веселились. Потом — провал: не помню, куда делась подвода с родственниками.
Помню: сижу под белой стеной, а вокруг — банки с вареньем. Пытаюсь проколупать дырочку, чтобы полакомится. Тихо так, людей нет. Вдруг — крик. Поднимаю голову — бабушка Таня, она пошла нас провожать. Я её схватила за подол юбки.
Заглядываю, а впереди — мужчины-евреи в белом нижнем белье и рубашках. Я их „белыми дедушками“ прозвала. Все в крови. У одного даже борода была оторвана и кровь текла. Женщина из нашей колонны обнимает старика, а немцы сразу реагируют.
Бабушка кричит: „Пусть попрощаются! Может, они видятся в последний раз“. Очень хорошо этот эпизод запомнился.
Потом мой муж уже рассказал, что вели евреев по улице Керосинной. Там был стадион Старт. Моему мужу тогда было пять. Он гостил у родственников, у них как раз открывался вид на стадион. Муж хорошо запомнил, как гнали евреев.
Что было после стены — не помню. Снова провал. Помню район между мотозаводом и Лукьяновским кладбищем. Там был ров прорыт, и доски уложены над ним. С двух сторон рва стояли полицаи. Людей с вещами на доски палками загоняли, теснота была. Ширина досок была такой, чтобы два человека в ряд могли идти. Полицаи отбирали у всех вещи и куда-то увозили.
На этом пятачке, куда людей загоняли, стояли машины. Туда грузили женщин с младенцами, детей постарше отрывали от семьи и строили в колонну. Мальчиков и мужчин — тоже отдельно. Сортировали. В ход шли приклады и резиновые дубинки. Мама с сестрой в это время вели свою маму, у неё ноги очень больные были. А меня украинская бабушка Таня нянчила, она нас проводить пришла.
Помню, стоит, меня одной рукой возле груди держит, а в другой паспорт, и кричит: „Я русская! Я русская!“. Подошёл полицай: „Чего орешь? Здесь все жиды“. И прикладом замахнулся, чтобы мне в голову попасть. Бабушка сообразила, успела плечо подставить, так он ей так дал, что сразу кровь потекла. Бабушка упала.
Немец взял её за шиворот и толкнул в толпу. А она продолжала меня держать, не выпускала из рук. Идёт и от боли продолжает креститься: „Я русская, я русская…“
Люди стали расступаться, и бабушка к краю колоны подошла. Там стояло мало полицаев, и ежи из рельсов лежали. Вдруг бабушка бросается туда. Получилось так, что от нас далеко стояли охранники с оружием. Мы побежали в сторону кладбища. И девчонка 11–12 лет с нами. Немцы начали стрелять, но не попали.
Не знаю, как долго мы бежали, пока бабушка от усталости не упала между могилами. И — в кусты. Обняла нас и шепотом повторяла: „Тише, тише…“ Мы не знали, гнались за нами или нет. До вечера так и просидели. Потом начали искать наш дом. Бабушка плохо ориентировалась в Киеве, она из Чернигова.
Блудили, услышали разговоры. Подошли поближе — люди: кто на чемоданах сидит, кто на полу. Это были те, кого еще не успели в Бабий Яр отвести. Немцы только до девяти вечера расстреливали. Мы сразу отошли. Блудили, пока нашли наш дом на улице Саксаганского. Бабушка хотела меня домой занести, но как только мы подходили, я начинала кричать. Так во дворе три дня и просидели, пока я согласилась внутрь зайти.
Бабушка Таня всю жизнь думала, что мама моя в это самое время еще жива была: многие долго лежали и умирали под трупами, которые сваливали на них сверху… задыхались.
11-летняя девочка от нас ушла. Сказала, что знает дорогу к тёте. После мы её не видели.
Не заметил, как откусил мизинец
Мне потом уже рассказал один еврей, как расстреливали. Давиду тогда было 15. Он с семьей должен был эвакуироваться, они состоятельными были, собирались ехать катером куда-то. А напротив Сберкасса стояла. Родители сына послали деньги снять. Пока он это делал, катер уплыл.
Давид уже раздетый был. Евреев гнали на доски, гнали к выемке над яром, где по ним стреляли, и люди падали вниз.
Давид говорил, что был трусливым мальчиком, поэтому он потерял сознание и просто упал вниз. Немец начал наступать ему на лодыжку железным каблуком — давить, чтобы понять, мёртвый он или живой. Чтобы терпеть эту боль, Давид сжал мизинец в зубах. Не заметил, как его откусил.
Так пролежал до вечера, потом откопался и сбежал.
«Киндер, ком-ком»
Меня не искали. И никто не выдал немцам. Все ведь жили мыслью: „Скоро придут наши, все наладится“. Вера была. К тому же, если бы меня нашли, весь дом бы расстреляли. Когда облавы делали, нам сообщали. Мы с дедом бежали в огромный подвал. Там рытвины были, люди в них запасы делали. Ещё кирпичи лежали и стекло. Света не было. В подвал вело несколько ступенек. Мы прятались в этих рытвинах. Во время облавы немцы бросали несколько гранат в подвал и сразу — автоматную очередь.
Мы с дедом всегда прятались в разных местах. Он говорил: „Если что, кто-то один останется живой“.
Помню очередную облаву: традиционно бросили гранаты, постреляли… Тихо. Мне же интересно. Поднимаю голову, а в отдушине для проветривания подвала — ботинок, окованный железом. Потом голова показалась. Затем — дуло автомата. Я сразу наклонилась и услышала очередь. Так весь первый год оккупации прятались. А на второй мы с братом уже и по улицам шастали.
Немцы-фронтовики (они в коричневой форме были) подзывали нас: „Киндер, ком-ком“, конфетки дарили — маковые, в папиросной бумаге. Заварные хлебцы давали. А к эсесовцам мы не подходили.
«Кто знает стишок о Сталине?»
Дедушка во второй год оккупации снова начал работать на железной дороге. Возле железнодорожных касс есть дом с бойницами. Наверху этого помещения был детский сад. Почти никто об этом не знает. Дед устроил нас с братом туда. Никто не проговорился, что я еврейский ребёнок, ведь во мне смесь крови, поэтому не так видно было.
Бабушка водила меня в садик через ботанический сад. Там часто немцы свиней жарили. Идём, а мясо пахнет! А в садике пшенкой кормили. Я приговаривала: „Вот наши придут, вас поубивают!“ Есть очень хотелось.
На Новый год в садик пришли немцы. Нам из марли пошили костюмы, я была бабочкой. Мы танцевали, стихи рассказывали. Вдруг немец через переводчика говорит: „Кто знает стишок о Сталине?“. Все замерли, заведующая побледнела. И тут я руку подымаю. Он: „Ком-ком“ — поставил меня между коленями. Я: „Я маленькая девочка, Сталина что-то там люблю“. Он погладил по головке и отпустил.
Тесто в трико
Мы жили во флигеле. Очень много было людей, которые не эвакуировались. Сработала пропаганда, что Киев не сдадут.
Папы дома не было. Он был курсантом артиллерийского полтавского училища. Их в первый же день войны отправили на фронт. Парни необученные были, как могли воевать? Все училище погибло, кроме папы.
Первый год оккупации был очень голодным. Мой дедушка Пётр был печником. Во время войны печник — это элита! В деревни ходил работать. Ему давали кто что мог, но если немцы видели дедушку на границе Киева, отбирали все, что находили.
Помню, разбомбили хлебзавод возле цирка, разлилось прокисшее тесто. Все люди из окрестностей с ведрами, тазиками сразу — нагребали. А моя крёстная сняла с себя трико, перевязала и набрала туда теста.
Я вкус этих коржей до сих пор помню: кисло-сладкий вперемешку с камешками. Вкусный! А из муки, которую дедушка приносил, бабушка пекла коржи в сковородке, ещё кипятком с чесноком заливали!
«Дайте мне ребёнка подержать!»
В самом конце оккупации наша улица стала запрещенной зоной. Нам пришлось ехать на Соломенку к родственникам. Ночью шли, нарушая четыре правила тогдашние: еврейский ребёнок, ночь, голубь (эти птицы были запрещены, так как они могли передавать информацию), один родственник-дедушка, который в психбольнице лежал и пришёл домой помыться. За каждое из этих нарушений — расстрел. Но никто не заметил.
Пришел потом к нам на Соломенку эсесовец, кулаком по столу — гуп! — и что-то там объясняет. А переводчик нам говорит: „Так, в одни двери входите, в другие выходите. Завтра наши будут в городе“. И мы ночью, опять нарушая правила, вернулись домой.
Дворник закрыл за нами ворота, чтобы никто не вошел. Он оказался подпольщиком. На рассвете кто-то крикнул: „Наши!“. Дворник открыл. Там был полуподвал, огороженный парапетиком. Яма — заполнена немецкими трупами. И танк стоит. Бабушка меня сразу обняла, к себе прижала.
Выходит советский солдат: „Сталинка (теперь район Демеевка) не знаешь где?“. Бабушка ему объяснила. Он: „Дайте мне ребёнка подержать!“ Обнял, колючий, прижал к себе. Отдал и поехал на Сталинку».
