Вообще-то говоря, для такой борьбы было достаточно много серьезных оснований.

Это и продолжавшаяся более полутора веков, совершенно фантастическая несправедливость властей к большинству своего народа – русскому крестьянству. Это и совершенно безобразное положение промышленных рабочих. Это и весьма оскорбительные сословные привилегии. Это и религиозные преследования старообрядцев, составлявших весьма немалую часть русского народа.

Причем нельзя сказать, что основания для серьезных претензий к власти были только у беднейшего большинства нашего народа. Средний класс тоже имел такие основания.

Образованный слой был крайне недоволен равнодушно-презрительным отношением власти к себе и почти полным отсутствием каналов легального влияния на общество. И именно образованный класс российского общества смог канализировать свое справедливое раздражение на неумную политику властей в революционную ненависть, в какой-то момент оказавшуюся одним из важнейших факторов свержения этой власти.

Вот об этой-то революционной ненависти я и хочу поговорить.

Поскольку, несмотря на то что власть давала для этой ненависти весьма серьезные поводы и основания, сама эта ненависть оказалась чрезвычайно близорукой, разрушительной и саморазрушительной. Русская интеллигенция, справедливо возмущаясь несправедливостью окружающего ее общества, в конечном счете оказалась поджигателем дома, в котором она вместе с народом и жила. И этот «поджог» привел в «исторически сжатые сроки» к ликвидации не только «дома» российской государственности, но и самой русской интеллигенции.

Я еще раз хочу подчеркнуть – у интеллигенции были абсолютно законные основания к недовольству своим социальным статусом и отношением властей к себе. У интеллигенции были столь же абсолютно законные основания желать серьезных изменений в стране.

В ситуации, когда выходцы из профессуры по крайней мере с середины XIX века начали занимать на Западе должности министров и даже премьер-министров, желание русской интеллигенции «быть услышанной» властями выглядело бы вполне естественно. Столь же естественной выглядела бы и активная работа интеллигенции по изменению общества, выражавшаяся бы в первую очередь в занятии доступных для этого должностей в органах власти в центре и на местах и в работе по основной профессии, улучшающей общество.
Казалось бы, именно интеллигенция должна была бы работать на введение всеобщего хотя бы начального образования, на улучшение здравоохранения, на то, чтобы выручка от хлебного экспорта хотя бы отчасти направлялась на развитие промышленности и сельского хозяйства, на образование, здравоохранение и науку, а не на импорт предметов роскоши и проживание «русских европейцев» за границей.

Однако, за исключением работы в земствах, почти ничего подобного мы не наблюдаем. Более того, если такие цели и ставятся, то почти исключительно консерваторами, себя, несмотря на свою образованность, к интеллигенции не относившими.

Интеллигенция же уже с 60-х годов XIX века была занята не «всей этой ерундой», а «гораздо более важными вещами».

Она, так сказать, «исповедовала и проповедовала» свои, прости господи, «взгляды». Взгляды эти были некоторой смесью, в разной пропорции у разных кружков и направлений, европейских либерализма и социализма. Причем я даже не хочу сказать, что эти взгляды сами по себе были такие уж «неправильные» или «безумные». Хотя хватало и таковых.

Главным, на мой взгляд, было то, что эти взгляды были «крайне непрактичными». В них начисто отсутствовали «округлость» и «криволинейность», нужные для любого приспособления теории к действительности. Напротив, они были исключительно, я бы сказал, «прямыми», «прямолинейными», «квадратными» и «прямоугольными».

То есть эти взгляды не предполагали никаких контактов с действующей властью. Такие контакты были, так сказать, «западло». Как у диссидентствующей интеллигенции 1970–1980-х – «вступать в партию». То есть эти взгляды предполагали, что существующая власть является «полностью неправильной», а то и «полностью незаконной». Причем первый из этих взглядов считался «умеренным» и «либеральным», а второй – «радикальным» и «социалистическим».

Ни на какой «гнилой компромисс» с «проклятым самодержавием» интеллигенция была не согласна. Что полностью исключало возможность у интеллигенции реформистских взглядов. Потому что «минимальная уступка», минимальная «реформа сверху», после которой интеллигенция была готова «хотя бы начать разговаривать» с властью – это, по сути, полная капитуляция власти. То есть отказ от самодержавия и введение парламентаризма.

Более того, тех, кто был согласен на такой компромисс и готов был хотя бы на время удовлетвориться конституционной монархией, многие другие интеллигенты считали предателями.

Собственно, вся двенадцатилетняя история нашего парламентаризма является иллюстрацией этого тезиса. Самой главной задачей, которую решала интеллигенция в Государственной думе, была задача формирования «ответственного министерства». Чтобы парламент не ограничивался принятием законов, обсуждением бюджета и заслушиванием отчетов министров, как в Германии или Австрии, а обязательно еще и назначал этих министров, как «в цивилизованных странах».

То есть мало того что интеллигенция была лишена понимания, доступного еще Герцену, что неограниченная монархия часто является институтом, более пригодным для решения общенациональных задач, чем парламентская монархия или республика. У интеллигенции отсутствовало и консервативное понимание того, что к социальному институту с успешной почти полутысячелетней историей следует относиться бережно. И реформы, касающиеся такого института, проводить очень осторожно и продуманно.

Но интеллигенции было абсолютно все равно даже то, что подавляющее большинство жителей России самодержавие вполне устраивало.
Более того, интеллигенция, кажется, даже не понимала, что именно «проклятая царская бюрократия» обеспечивала своей деятельностью большинство повседневных нужд – от движения общественного транспорта и уборки улиц до снабжения городов продовольствием. И это не говоря уже о задачах поддержания общественного порядка и борьбы с преступностью.

Таким образом, вместо деятельности по реальному улучшению жизни в России, интеллигенция упорно боролась исключительно за свои «идеалы». Более умеренные боролись за парламентаризм, менее умеренные – за республику, а наиболее радикальные – за социализм.

Этой негибкой прямолинейной и оторванной от реальности идеологии соответствовал и социальный характер интеллигентов. В сатирической форме он изображен Достоевским в персоне Степана Верховенского. Еще более заостренно, на грани клеветы, но тоже на вполне реальных основаниях, этот характер изобразили Ильф и Петров в персоне Васисуалия Лоханкина.

Как недавно очень точно сказал про кадетских лидеров Вячеслав Игрунов, они были лишены трех необходимых для занятий политикой качеств: чутья к тому, что же происходит в стране, практических знаний и умений по управлению государством, а также политической воли. Я полагаю, что это описание может быть распространено на всю тогдашнюю русскую интеллигенцию.

Недаром самой любимой политической практикой русской интеллигенции был «выход из». Чуть что не так, и политики из их числа «в знак протеста» «выходят из», «объявляют отставку» и так далее.

Девизом, описывающим политическое поведение русской интеллигенции, на мой взгляд, является «игнорирование реальности». С 1904-го по февраль 1917-го интеллигенция игнорировала реальность «исторической России». Когда февральская катастрофа произошла, и интеллигенция достигла своего «звездного часа» – возглавила Россию, она перестала считаться уже с той новой реальностью, которая сложилась после «каскада отречений».

Я полагаю, что буквально на следующий день после отречения от престола великого князя Михаила любому разумному политику становилось очевидно, что неотложными задачами, стоящими перед страной, как говорят врачи, «по жизненным показаниям», являлись прекращение войны и решение земельного вопроса. Однако стоявшие в этот момент у власти кадеты, меньшевики и эсеры решать их категорически отказывались.

И хотя я не могу исключить того, что «нерешительность» Временного правительства отчасти объяснялась страхом разжечь гражданскую войну, но я совершенно уверен, что основные мотивы у министров Временного правительства были идеологические. Такие же, как и у их «базы поддержки» – массовой интеллигенции, радостно приветствовавшей революцию. Именно о них саркастически отзывался Мандельштам, говоря о том, что «граждане, как коты, стали ходить с бантами».

Глядя на «основные этапы» деятельности Временного правительства, так и хочется «вернуть» им знаменитый милюковский вопрос, послуживший «тараном» для «борьбы с самодержавием»: «глупость или измена?!».

Убедить великого князя Михаила отказаться от престола в пользу Учредительного собрания в стране, где большинство населения считало легитимным правителем лишь монарха. Настаивать на «продолжении войны до победного конца», причем мотивируя это тем, что «порядочные люди должны соблюдать союзные договора», и одновременно практически уничтожить армию знаменитым «приказом номер один».

Исходя из веры в «живительные силы народной самоорганизации», разогнать Охранное отделение, Сыскное отделение, Жандармский корпус и почти всю полицию, заменив их «народной милицией». Уволить всех губернаторов и передать всю административную власть в регионах губернским думам. Категорически отказываться решать вопрос о земле, потому что его «должно решить Учредительное собрание». Это было особенно пикантно в исполнении министра земледелия Виктора Чернова, лидера партии эсеров и одного из главных на то время идеологов «черного передела».
Вот скажите мне – это глупость или, все-таки, измена?

В общем, так развалить страну за семь месяцев – это, как говорится, «надо уметь».

Переход власти в октябре к единственной из революционных партий, не являвшейся хотя бы в части своего руководства интеллигентской и готовой поэтому считаться с реальностью, представляется мне абсолютно закономерным. Но ведь и на Октябре вся эта история с интеллигенцией не закончилась.

Сначала нашлись «порядочные люди», которые попытались «восстановить» Учредительное собрание, потом нашлись и «герои», согласные воевать за это «восстановление». И за исключением Пепеляева у Колчака и Кривошеина у Врангеля, которые хоть как-то пытались начать решать неотложные вопросы, большая часть противников большевиков с упорством продолжала настаивать на том, что «все решит Учредительное собрание».

Я нисколько не отрицаю ни героизма многих из белых, ни совершенно, на мой взгляд, ненужных и лишних жестокостей большевиков, начиная с первого же года их прихода к власти. Но я уверен не только в том, что их приход к власти был абсолютно закономерен, но и в том, что они были, кажется, единственной в тогдашней России политической силой, способной восстановить разрушенную интеллигентской глупостью российскую государственность.