— Тварь, я покажу ей хлеб-соль. — У входа в пункт временного размещения беженцев в Белгородской области мельтешит колоритная женщина. — Тварь же ты, Лариска. — Сжимает кулаки.

— А Лариска — это кто? — интересуюсь я, приехавшая посмотреть, как в палатках размещают беженцев. Их везут из Донбасса, с освобождённых и неспокойных территорий.

— Да вот мне видео только прислали, где она хлебом-солью украинцев встречает, — отвечает та. — Дайте автомат, я всажу в неё пулю! И поверьте, я це сделаю. — Она переходит на украинский — и звучит даже выразительней.

Между проклятиями успевает рассказать, что зовут её Наталья, бежала она из села К…, его нельзя называть — у неё там двое сыновей 18 и 20 лет. Соседка Лариска эвакуировалась на Украину и оттуда прислала видео.

— В 10:40 17 марта на наше село напала Украина, — говорит Наталья. — Русские солдаты нас — женщин и детей — стали спускать в подвал. На них были бронежилеты, поэтому они сделали для нас живой коридор метров на пять с обеих сторон, и мы шли между ними. Да вот вам крест! — кричит она. И крестится раз, два, три. — Я только вторую ногу за порог перенесла, как к нам прилетело. Солдатика в подвал затащили, а медика их с ним не было. Знаете почему? Дети в селе погибли. Медик с ними был. Меня так колошматило, когда солдатик при нас часа два умирал. Дайте автомат, — рычит она, — пулю ей всадить за те хлеб-соль!

Я захожу в ближайшую палатку. Здесь пожилой мужчина смотрит телевизор. Он настолько поглощён им, что мне приходится тронуть его за плечо.

— Да я два месяца эту передачу мечтал посмотреть, — с сожалением отворачивается от экрана он. Кося одним глазом на экран, быстро сообщает, что прибыл из-под Купянска, ничего не видел, ничего не знает. Украина, заходя в Купянск, била по нему безобразно. Он долго сидел в погребе. Я выхожу из палатки, чтобы ему не мешать, но он догоняет меня.

— Русский солдат — самый лучший солдат, — выпаливает он. — Я пошёл к солдатам: «Ребят, ну больше не можем. Вывозите». Через час вывезли. Вежливые, хорошие. Русский — лучший солдат.

Он убегает к телевизору, а я захожу в третью палатку. Тут в центре на табурете сидит женщина в оранжевом халате. Раскрасневшись, она запальчиво говорит. Женщины с раскладушек слушают молча.

— К нам россияне ещё в феврале зашли, — говорит она. — Сначала в Двуречную, Купянск. Потом к нам. К 9 мая появился свет, и мы ж за него не платили. Чай нам хороший в магазин завезли. А что вы смеётесь, я с собой схватила, сейчас заварю! А как русские вышли из Изюма, люди оттуда через нас поехали. Мы к ним: «Что там?!» Они: «Ой-ой, тихий ужас. Украина бомбит страшно». Одна плачет: «Вот сейчас на моём диване спит украинский солдат». Ну а мы как… HIMARS, девочки, — она прикладывает руку к груди. — Это, я вам скажу, страшная вещь. Прибегает к нам российский солдат: «Выезжайте». Как бы он меня из моего дома выгоняет, да только он пришёл меня спасти. Молоденький сам. Только он ушёл — дроны на нас полетели. Не видела я, девочки, этих украинских солдат. От Украины только дроны и HIMARS видела. Я этому мальчику говорю: «А вы сами, мальчики, уходите!» Он вчера мне так ответил: «Мы их выгоним. Будем стоять намертво — у нас приказ». И куда вы их выгоните, девочки? Ой, эти не уйдут».

В одной из палаток постоянно работает психолог. И, сначала вывалив бессвязный поток стресса на соседей по палатке, только что прибывшие идут к нему. Плачут, бьются в истерике, и женщине в оранжевом халате это ещё предстоит. Люди за последние месяцы словно сроднились с русским солдатом, приросли друг к другу. И его образ отчётливо проступает из разговоров как образ самого лучшего солдата.